На коне бледном - Страница 72

— Я думаю, что убил ее. Я… — шахтер запнулся. — Эй, Смерть, с тобой все в порядке? Ты выглядишь бледным даже для Смерти.

— Я понимаю, что значит убить мать, — ответил Зейн.

— Это хорошо. Она… Я был тогда подростком… Она попала в больницу, и…

— Я понимаю, — повторил Зейн и взял шахтера за руку. Он знал, что его одетые в перчатки руки на ощупь кажутся костями скелета, но шахтер не отдернул руки.

— У нее был рак, и я знал, что она испытывает сильную боль, но…

Зейн сжал его руку.

Успокоившись, шахтер продолжал:

— Я приходил к ней, и однажды она попросила меня выйти из комнаты и прочитать, что там написано, — ну, знаешь, что пишут на двери. Я вышел и посмотрел, и там было что-то написано, но я не мог прочитать. Наверно, это была латынь. Я пошел обратно и сказал ей об этом, и она спросила, не такое ли слово написано, и произнесла его по буквам. Я подтвердил, что действительно такое, и удивился, откуда она это знает, и она поблагодарила меня. Я думал, она довольна.

Шахтер судорожно вздохнул.

— А на следующее утро мать была мертва. Врач сказал, что она словно сдалась ночью и умерла. Никто не знал, почему это произошло, ведь она так упорно сражалась за жизнь. Но я задумался и вспомнил о слове на латыни, которое я сказал ей, — оно значило «неизлечима». Я сказал, что ей больше не на что надеяться, и она перестала пытаться выжить. Я убил ее.

— Но ты же не знал! — попытался возразить Зейн.

— Я должен был знать! Я должен был…

— Тогда ты оказал ей услугу. Остальные скрывали от нее правду и заставляли несчастную продолжать жить и терпеть боль. Ты избавил ее от сомнений. — Говоря это, Зейн обращался скорее к себе, чем к шахтеру. — Это не грех.

— Нет! Я не должен был допускать, чтобы она узнала!

— Ты бы предпочел продлить ее жизнь при помощи лжи? — спросил Зейн. — И тогда твоя душа была бы чище?

— Если бы ты был на моем месте…

— Да перестань же! — вмешался второй шахтер. — Ты виноват только в невежестве, и ни в чем больше. Я даже не уверен, что там было написано именно это латинское слово, а не другое.

— Откуда тебе знать? — огрызнулся первый шахтер. — Ты на моем месте не был!

— Пожалуй, не был, — с кривой усмешкой согласился второй шахтер. — Я вообще не знаю, кто моя мать.

Первый шахтер запнулся.

— Может, и так, — уступил он. Похоже, сделав эту уступку, он в то же время представил себя на месте другого. Он хотя бы знал свою мать и заботился о ней.

— Нет, я не философ, — сказал второй шахтер. — Я всего лишь грешник. Но не исключено, что если бы у меня была такая мать, как у тебя, то и я мог бы быть лучше. Так послушай же того, кто не имеет никакого права это говорить: ты должен вспоминать свою мать не с чувством горя или вины, а с благодарностью за всю ту радость, которую она дала тебе, пока была жива, и за то, что она направила тебя к Небесам, а не к Аду.

— Для грешника ты удивительно глубоко понимаешь суть вещей! Но если бы только я мог помочь ей прожить подольше…

— Подольше жить в ящике, из которого уходит воздух? — спросил другой.

— Я согласен, — кивнул Зейн. — Ее жизнь подошла к концу. Подобные вещи идут путями, недоступными пониманию смертных. Твоя мать знала об этом, хотя ты и не знал. Если бы существовала возможность выжить, она могла бы продолжать сражаться — ради своей семьи, ради всего того, что она могла еще сделать на земле. Но этой возможности не было, и она предпочла больше не мучить себя. Она отложила жизнь в сторону, как ты мог бы отложить испорченный инструмент, вышла из мрака глубин собственной души и взошла к сиянию Небес.

— Я не уверен…

Дыхание первого шахтера стало судорожным — в воздухе оставалось мало кислорода. Похоже, он тяжелее переносил мучения, чем его товарищ. Зейн не испытывал никаких затруднений; очевидно, магия поддерживала его и здесь. Он все еще продолжал делать открытия, касающиеся работы Смерти.

— Ты встретишься с ней там, — промолвил Зейн. — Там, на Небесах. И она поблагодарит тебя.

Шахтер не ответил. Зейн отпустил его руку и повернулся к другому, который был его настоящим клиентом.

— Ты уверен, что я ничего не могу для тебя сделать?

Шахтер на мгновение задумался.

— Знаешь, я — циник, но, думаю, я всю жизнь искал в жизни какого-то смысла или, по крайней мере, пытался ее понять. В голове у меня крутится одна песня, и она вроде как держит меня. Наверно, это что-то значит, да только не знаю, что именно.

— Я не слишком искусен в разгадывании тайного смысла, — сказал Зейн. — Но попробовать можно. Что за песня?

— Я не знаю ее названия и вообще ничего о ней не знаю. По-моему, это какая-то старая песня китобоев. Может быть, в моих жилах течет их кровь. Там поют, насколько я помню, что-то вроде: «…и кит взмахнул хвостом, и лодочка разбилась, и я потеряла своего милого, и он никогда не приплывет обратно, о великий Боже! И он никогда не приплывет обратно». Вот это «великий Боже» почему-то берет за душу. На самом деле Бог мне без разницы, но я чувствую душевное волнение, а почему — не знаю.

Зейн заподозрил, что шахтер думает о Боге гораздо больше, чем признается даже самому себе, однако оставил это объяснение при себе.

— Песня выражает крик души, — сказал Зейн, заинтересовавшись услышанным отрывком. В нем действительно было чувство, напоминающее горькие рыдания убитой горем вдовы. — Это протест. «Великий Боже!» Почему так случилось? Кораблекрушение или обвал в шахте. Великий Боже!

— Великий Боже! — эхом отозвался первый шахтер.

— Но почему песня китобоев привязалась ко мне сейчас, когда я похоронен в темной вонючей дыре? — настойчиво спросил второй шахтер.